Глава III. Великий князь Ярослав Ярославич г. 1263—1272

Древнейшая грамота новогородская. Брак Ярославов. Мятежи в Литве. Война в Ливонии. Баскаки. Упреки великому князю. Мир новогородцев с Ярославом. Татары принимают веру Магометову. Кончина Ярослава. Перемены в уделах. Князь Феодор зять ханов. Смерть и добродетели короля Даниила. Происшествия в западной России. Основание Кафы. Город Крым.

Андрей Ярославич должен был наследовать престол владимирский; не как он умер через несколько месяцев по кончине Невского, то брат их, Ярослав Тверской, сделался великим князем. Новогородцы также признали его своим начальником, выгнав юного Димитрия Александровича за его малолетство; но хотели, чтобы Ярослав дал клятву в верном соблюдении условий. Мы имеем подлинник сего торжественного договора, писанного от имени архиепископа, Михаила посадника, тысячского Кодрата и всего Новагорода, от старейших и меньших. Там сказано: «Князь Ярослав! Требуем, чтобы ты, подобно предкам твоим и родителю, утвердил крестным целованием священный обет править Новымгородом по древнему обыкновению, брать одни дары с наших областей, поручать оные только новогородским, а не княжеским чиновникам, не избирать их без согласия посадника и без вины не сменять тех, которые определены братом твоим Александром, сыном его Димитрием и новогородцами. В Торжке и Волоке будут княжеские и наши тиуны (или судии): первые в твоей части, вторые в Новогородской; а в Бежицах ни тебе, ни княгине, ни боярам, ни дворянам твоим сел не иметь, не покупать и не принимать в дар, равно как и в других владениях Новагорода: в Волоке, Торжке и проч.; также в Вологде, Заволочье, Коле, Перми, Печере, Югре. В Русу можешь ты, князь, ездить осенью, не летом; а в Аадогу посылай своего рыбника и медовара по грамоте отца твоего, Ярослава. Димитрий и новогородцы дали бежичанам и обонежцам на три года право судиться собственным их судом, не нарушай сего временного устава и не посылай к ним судей. Не выводи народа в свою землю из областей наших, ни принужденно, ни волею. Княгиня, бояре и дворяне твои не должны брать людей в залог по долгам, ни купцов, ни земледельцев. Отведем сенные покосы для тебя и бояр твоих; но не требуй отнятых у нас князем Александром, и вообще не подражай ему в действиях самовластия. Тиунам и дворянам княжеским, объезжающим волости, даются прогоны, как издревле установлено, и только одни ратные гонцы могут в селах требовать лошадей от купцов. Что касается до пошлин, то купцы наши в твоей и во всей земле Суздальской обязаны платить по две векши с лодки, с возу и с короба льну или хмеля. Так бывало, князь, при отцах и дедах твоих и наших. Целуй же святой крест во уверение, что исполнишь сии условия; целуй не чрез посредников, но сам и в присутствии послов новогородских. А за тем мы кланяемся тебе, господину князю». — Сия любопытная грамота свидетельствует, что собственный доход князей новогородских состоял в дарах, а дань шла в казну общественную; что избрание областных начальников хотя и зависело от князя, но требовало согласия посадникова; что некоторые волости откупали право иметь собственных судей; что новогородцы не дозволяли единоземцам своим переселяться в другие княжения; что купцы их в областях соседственных торговали по большей части хмелем и льном; что ладожане давали мед и рыбу для стола княжеского, преимущественно изобилуя оными. — Здесь в первый раз упоминается о городе Вологде, которая, по тамошним церковным запискам, около 1147 году была торговым местечком, окруженным лесами, а в следующие времена городом знатным, обнесенным каменною стеною; развалины ее башен и ворот доныне приметны.

[1265 г.] Ярослав, клятвенно утвердив договор, приехал в Новгород, где,будучи вдов, женился на Ксении, дочери какого-то Юрия Михайловича. Там сведал он о важных происшествиях в Литве. Не стало Миндовга, короля литовского, злодейски убитого ближними родственниками. Они умертвили и Товтивила Полоцкого, коварно заманив его в сети, и дали полочанам своего князя; а сын Товтивилов, спасаясь от сих убийц, приехал в Новгород. Россияне с горестию видели идолопоклонника на троне православного, некогда столь знаменитого княжения; но утешались междо усобием и бедствиями литовцев. Миндовг имел сына, именем Воишелга, который господствовал в Новогродке, изгнав оттуда Романа Данииловича, и славился тиранством, ежедневно плавая в крови жертв невинных. К радости бедных подданных, он еще при жизни отца сделался христианином и, смягченный верою Спасителя, возненавидел самую власть мирскую: уехал к Даниилу Галицкому; крестил сына Львова, Юрия; отказался от света; жил долго в обители полонин-ского игумена, Григория, известного благочестием; хотел видеть Иерусалим и гору Афонскую; возвратился с пути и, на берегу Немена основав монастырь, трудился в оном несколько лет, ревностно исполняя все обязанности инока. Миндовг ни ласками, ни угрозами не мог поколебать его усердия к христианству; но весть о несчастной смерти отца произвела в Воишелге действие чрезвычайное: он затрепетал от гнева, схватил меч и, свергнув с себя монашескую одежду, дал богу обет чрез три года снова надеть ее, когда отмстит врагам Миндовга. Сия месть была ужасна: собрав полки, Воишелг явился в Литве как зверь свирепый и, признанный там единодушно государем, истребил множество людей, называя их предателями. Триста семейств литовских искали убежища во Пскове, крестились и нашли великодушного заступника в Ярославле; ибо новогородцы хотели было умертвить сих несчастных.

[1266 г.] В то же время один из родственников Миндовговых, именем Довмонт, выехал из отечества и, к удовольствию псковитян приняв у них веру христианскую, снискал столь великую доверенность между ими, что они без согласия Ярославова объявили его своим князем и дали ему войско для опустошения Литвы. Довмонт оправдал сию доверенность подвигами мужества и ненавистию к соотечественникам: разорив область литовского князя Герденя, пленил его жену, двух сыновей и на берегах Двины одержал решительную над ним победу [18 июня]. Множество литовцев утонуло в Двине, и сам Гердень едва ушел; а псковитяне, славя храбрость Довмонта, с восхищением видели в нем набожность христианскую: ибо он смиренно приписывал успех своего оружия единственно заступлению святого Леонтия, победив неприятелей в день памяти сего мученика.

[1267 г.] Между тем Ярослав, досадуя на псковитян за самовольное избрание князя чужеземного, желал изгнать Довмонта и привел для того в Новгород полки суздальские; но должен был отпустить их назад. Новогородцы не хотели слышать о сей войне междоусобной и сказали ему: «Другу ли Святой Софии быть неприятелем Пскова?» — Ярослав уехал в Владимир, оставив у них своего племянника, Юрия Андреевича, при коем знатная часть Новагорода обратилась в пепел. Конец Неревский исчез совершенно. Многие люди сгорели, и даже самые купеческие суда в пристани, нагруженные товаром: Волхов, по словам летописца, казался пылающим. Богатые граждане в несколько часов обедняли, а бедные разбогатели, в общем смятении захватив чужие драгоценные вещи.

Сие бедствие не мешало новогородцам заниматься делами ратными: войско их ходило с Довмонтом и псковитянами на Литву, сделало много вреда неприятелю и возвратилось без урона; другое осаждало Везенберг, или Раковор, в Эстонии, подвластной датчанам, но не могло взять его. Желая загладить сию неудачу, новогородцы сыскали искусных мастеров и велели им на дворе архиепископском строить большие стенобитные орудия; призвали Димитрия Александровича из Переяславля с войском, Довмонта Псковского, и ждали самого великого князя: но Ярослав вместо себя прислал к ним двух сыновей, Святослава и Михаила. В то время, как войско готовилось выступить, лазутчики немецкого ордена, называясь послами от Риги, Феллина и Дерпта, явились в Новегороде, говоря нашим князьям, что рыцарство ливонское желает остаться в дружбе с ними, не думает помогать датчанам и не вмешивается в их дела с россиянами. Немцы дали клятву в истине своих уверений, и новогородский боярин, отправленный к епископам и к чиновникам дворян божиих — так у нас именовали рыцарей ливонских — заставил их присягнуть в том же. Считая немцев друзьями, россияне надеялись легко управиться с датчанами, шли к Везенбергу тремя путями, разоряли селения и, зная, что многие жители скрываются в одной неприступной пещере с своим имением, посредством какой-то искусственной машины пустили туда воду [23 января 1268 г.]: бедные эстонцы выскочили и без милости были изрублены в куски; а добычу, найденную в пещере, новогородцы отдали всю князю Димитрию. Уже войско наше, приближаясь к Раковору, стояло на берегах Кеголи, и вдруг, к изумлению своему, увидело сильные полки немецкие, коими предводительствовал сам магистр ордена, именем Отто фон-Роденштеин, и епископ дерптский Александр, в противность данной клятве взявшие сторону датчан. Видя, что надобно разведаться с ними мечом, новогородцы немедленно перешли за реку и стали против железного немецкого полку; сын Ярослав, Михаил, на левом крыле; Довмонт Псковский, Димитрий и Святослав на правом. Ударили [18 февраля] смело и мужественно с обеих сторон. «Ни отцы, ни деды наши, — говорит летописец, — не видали такой жестокой сечи». Новогородцы, имея дело с отборною немецкою фалангою, падали целыми рядами. Посадник Михаил и многие чиновники были убиты; тысячский, именем Кодрат, пропал без вести, а князь Юрий Андреевич обратил тыл. Псковитяне, ладожане стояли дружно. Наконец князь Димитрий и новогородцы сломили неприятелей и гнали их семь верст до самого города; но возвратясь на место битвы, увидели еще другой полк немецкий, который врезался в наши обозы. Между тем наступил темный вечер. Благоразумные вожди советовали подождать утра, чтобы в ночной схватке не убивать своих вместо неприятелей, и с трудом могли удержать пылких воинов. Ожидали света с нетерпением; но рыцари, пользуясь темнотою, ушли. Три дня стояли россияне на костях, то есть на месте сражения, в знак победы, и решились идти назад: ибо, претерпев великий урон, не могли заняться осадою городов. Вместо добычи они принесли с собою трупы убиенных, знаменитых бояр, и схоронили тело посадника Михаила в Софийской церкви. Сня честь и слезы целого Новагорода были ему воздаянием за его славную кончину. Избрали нового посадника, именем Павшу; а место тысячского осталось праздно, ибо народ еще не имел вести о судьбе Кодратовой. — Сию кровопролитную битву долго помнили в Новегороде и в Риге. Ливонские историки пишут, что на месте сражения легло 5000 наших и 1350 немцев; в числе последних был и дерптский епископ.

[1269 г.] Злобствуя на россиян, магистр ордена собрал новые силы; пришел на судах и с конницею в область Псковскую; сжег Изборск, осадил Псков и думал сравнять его с землею, имея множество стенобитных орудий и 18 000 воинов (число великое по тогдашнему времени). Отто грозился наказать Довмонта: ибо сей князь был страшен не только для литвы, но и для соседственных немцев, и незадолго до того времени истребил их отряд на границе. Мужественный Довмонт, осмотрев силу неприятелей и готовясь к битве, привел всю дружину в храм Святой Троицы, положил меч свой пред алтарем и молился, да будут удары его для врагов смертоносны. Благословенный игуменом Исидором (который собственною рукою препоясал ему меч), князь новыми подвигами геройства заслужил удивление и любовь псковитян; десять дней бился с немцами; ранил магистра. Между тем новогородцы с князем Юрием Андреевичем приспели и заставили рыцарей отступить за реку Великую; вошли в переговоры с ними и согласились дать им мир. Те и другие остались при своем, потеряв множество людей без всякой пользы.

Тогда великий князь Ярослав прибыл в Новгород и, досадуя на многих чиновников за сию войну кровопролитную, хотел их сменить или немедленно выехать из столицы. Граждане объявили решительно, что они не согласны на первое, но молили его у них остаться, ибо мир, заключенный с немцами, казался им ненадежным; сведав же, что великий князь действительно уехал, отправили вслед за ним архиепископа, который наконец уговорил Ярослава возвратиться из Бронниц. Чиновников не сменили, однако ж, в угодность князю, граждане избрали в тысячские одного преданного ему человека, именем Ратибора, и начали готовиться к войне. Князья суздальских уделов и полки Ярославовы собралися в Новгород, куда приехал и великий владимирский баскак, татарин Амраган. Сей чиновник хана — имея, кажется, участие и в наших государственных советах — одобрил намерение россиян идти к Ревелю; но датчане и немцы, ослабленные претерпенным ими уроном, не захотели новой войны и, добровольно уступив нам все берега Наровы, обезоружили тем Ярослава.

[1270 г.] Оставив в покое Эстонию, великий князь хотел было вести полки свои в землю Корельскую, чтобы утвердить ее жителей в послушании: новогородцы просили его не тревожить сих бедных людей, и князь отпустил войско, не предвидя для себя опасности. Уверенный в преданности некоторых чиновников, а может быть и в покровительстве татар, он худо исполнял заключенный им договор с нового-родцами: действовал иногда как государь самовластный; слышал ропот и не уважал его. Общее неудовольствие возрастало. Вдруг, к изумлению князя, ударили в вечевой колокол: настал грозный час суда народного, и люди со всех сторон бежали к Св. Софии решить судьбу отечества, как они думали. Первым определением сего шумного веча было изгнать Ярослава и казнить любимцев княжеских: главного из них умертвили; другие ушли в церковь Св. Николая и на Городище, к Ярославу, оставив домы свои в жертву народу, разломавшему оные до последнего бревна. Именем Новагорода вручили князю грамоту обвинительную. «Для чего, — писали к нему граждане, — завладел ты двором Морткинича? Для чего взял серебро с бояр Никифора, Романа и Варфоломея? Для чего выводишь отсюда иноземцев, мирно живущих с нами? Для чего птицеловы твои отнимают у нас реку Волхов, а звероловы поля? Да будет ныне конец твоему насилию! Иди, куда хочешь; а мы найдем себе князя». Ярослав послал сына и тысячского своего на вече с уверением, что он сделает все угодное народу. «Нет! — ответствовали ему граждане: — Мы не хотим тебя. Удались, или будешь немедленно изгнан». Великий князь уехал; а новогородцы отправили посольство к Димитрию Александровичу, думая, что он с радостию согласится княжить у них; но Димитрий отрекся и велел им сказать: «Не хочу престола, с коего вы согнали моего дядю».

Сей отказ весьма огорчил новогородцев. В то же время они получили известие от Василия, меньшего Ярославова брата, что великий князь, пылая гневом, готовится идти на них с полками моголов, с Димитрием Переславским и с Глебом Смоленским (сыном Ростислава Мстиславича). «Но будьте спокойны, — писал к ним Василий: — Святая София есть моя отчина; я готов служить ей и вам». Он поехал в Орду, где любимец великого князя, Ратибор, тысячский Новагорода, вооружил хана против своих единоземцев, говоря ему: «Новогородцы враги твои; изгнали Ярослава с бесчестием, разграбили наши домы и хотели нас умертвить единственно за то, что мы требовали с них для тебя дани». Обманутый хан послал войско, чтобы смирить ослушников; но Василий Ярославич вывел его из заблуждения, объяснив ему, что новогородцы ничем не оскорбили моголов и что неудовольствия их на великого князя справедливы. Тогда хан велел полкам своим возвратиться; а Василий, оказав столь важную услугу новогородцам, надеялся быть их князем. Готовые умереть за права вольности, они укрепили столицу с обеих сторон высоким тыном, сносили имение в средине города и ждали неприятелей.

Ярослав приближался к самому Городищу; но видя там всех жителей вооруженных, конных и пеших, обратился к Русе и, заняв оную своим войском, прислал оттуда боярина с дружелюбными предложениями в Новгород. «Забываю, — говорил он, — сделанные мне вами обиды, и все князья российские будут моими поруками в верном исполнении наших условий». Новогородцы ответствовали ему чрез посла: «Князь! Ты объявил себя врагом Святой Софии: оставь же нас в покое, или мы умрем за отечество. Не имеем князя; но за нас бог, правда и Святая София; а тебя не хотим». Вслед за послом двинулось к Русе их войско многочисленное, в коем находились ладожане, корелы, ижерцы, вожане и псковитяне. Стан их был на одной стороне реки, Ярославов на другой: прошла неделя в бездействии. Тогда новогородцы получили грамоту от митрополита Кирилла. Сей достойный пастырь церкви именем отечества и веры заклинал их не проливать крови: ручался за Ярослава и брал на себя грех, если они, в исступлении злобы, дали богу клятву не мириться с великим князем. Слова добродетельного старца тронули новогородцев, и послы Ярославовы, прибыв к ним в стан, довершили благое дело мира. Написали договор: великий князь утвердил оный целованием креста. Сия грамота также хранится в нашем архиве и содержанием подобна первой; означим только некоторые прибавления. В ней сказано от имени Новагорода: «Князь Ярослав! Забудь гнев на владыку, посадника и всех мужей новогородских; не мсти им ни судом, ни словом, ни делом. Не верь клеветникам; не принимай доносов от раба на господина. Послов и купцов наших, остановленных в Костроме и в других городах низовских, выпусти с их имением; освободи также военнопленных и всех должников новогородских, задержанных в Торжке князем Юрием Андреевичем, или твоих собственных, или княгининых, или боярских (купец да идет в свою сотню, а селянин в свой погост). Не раздавай никому государственных даней. Возврати грамоту отца твоего, которую ты у нас отнял; и вместо новых, данных тобою, да имеют силу прежние, Ярославовы и Александровы грамоты. На дворе немецком торгуй единственно через наших купцов; а двора не затворяй и не посылай туда приставов. Село Святой Софии останется ее неотъемлемою собственно-стию. Новогородцы не должны быть судимы в земле Суздальской. Купцы наши да торгуют в ней свободно по грамоте ханской; бери там установленные пошлины, но в областях Новогородских не заводи таможни. Судьи начинают свои объезды с Петрова дня», и проч. На белой стороне сей хартии, к коей привязана свинцовая печать, написано, что послы хана татарского, Чевгу и Банши, прибыли с его грамотою в Новгород возвести Ярослава на престол. Столь велика была зависимость князей российских!

Ярослав жил потом несколько месяцев в Новегороде. Не любя Довмонта, он дал псковитянам иного князя — но только на малое время — какого-то Айгуста, и зимою уехал в Владимир, поручив Новгород наместнику, Андрею Вратиславичу. Великое княжение Суздальское было спокойно, то есть рабствовало в тишине, и народ благодарил небо за облегчение своей доли, которое состояло в том, что преемник хана, или царя Берки, брат его, именем Мангу-Тимур, освободил россиян от насилия откупщиков харазских. Историк могольский, Абульгази, хвалит Тимура за его острый ум; но ум не смягчал в нем жестокого сердца, и память сего хана запечатлена в наших летописях кровию доброго сына Оле-гова, Романа, князя рязанского, принявшего в Орде венец мученика. Еще хан Берка, имев случай говорить о вере с купцами бухарскими и плененный учением Алкорана, объявил себя ревностным магометанином: пример его служил законом для большей части моголов, весьма равнодушных к древнему идолопоклонству; а как всякая новая вера обыкновенно производит изуверов или фанатиков, то они, вместо прежней терпимости, начали славиться пламенным усердием ко мнимой божественности Алкорана. Может быть, князь Роман неосторожно говорил о сем ослеплении ума: донесли Тимуру, что он хулит их Закон. Тогда Роман, принуждаемый дать ответ, не хотел изменить совести и говорил так смело, что озлобленные варвары, заткнув ему рот, изрезали несчастного князя по составам и взоткнули голову его на копие, содрав с нее кожу. Россияне проливали слезы, но утешались твердостию сего второго Михаила и думали, что бог не оставил той земли, где князья, презирая славу мирскую, столь великодушно умирают за его святую веру.

Великий князь Ярослав, следуя примеру отца и Александра Невского, старался всеми способами угождать хану и подобно им кончил жизнь свою [в 1272 г.] на возвратном пути из Орды, куда он ездил с братом Василием и с племянником Димитрием Александровичем. Тело его было отвезено для погребения в Тверь. Летописцы не говорят ни слова о характере сего князя: видим только, что Ярослав не умел ни довольствоваться ограниченною властию, ни утвердить самовластия смелою решительностию; обижал народ и винился как преступник; не отличался ратным духом, ибо не хотел сам предводительствовать войском, когда оно сражалось с немцами; не мог назваться и другом отечества, ибо вооружал моголов против Новагорода.

Опишем разные особенные происшествия Ярославова времени. При сем государе сделались некоторые перемены в частных уделах великого княжения. Василий Всеволодович, внук Константинов, умерший еще в 1249 году, оставил на престоле Ярославской области супругу Ксению и малолетнюю дочь Марию, которая после сочеталась браком с Феодором Ростиславичем Черным, внуком Мстислава Давидовича Смоленского, удельным князем Можайска. Считая себя обиженным старшими братьями, Глебом и Михаилом, он переехал в Ярославль, наследие супруги его, и княжил там вместе с тещею. К сему известию новейшие летописцы прибавляют следующую повесть: «Феодор, быв в Орде, мужественною красотою и разумом столь пленил царицу могольскую, что она желала выдать за него дочь свою. В то самое время Мария скончалась в Ярославле, и народ, объявив ее сына, Михаила, владетельным князем, уже не хотел повиноваться Феодору, который, лишась супруги и престола, согласился быть зятем хана, или царя капчакского. Все препятствия исчезли: хан позволил дочери креститься, и константинопольский патриарх торжественною грамотою утвердил ее благословенное супружество; а тесть построил для Феодора великолепные палаты в Сарае и дал ему множество городов: Чернигов, Херсон, Болгары, Казань; по смерти же юного Михаила Феодоровича возвел сего любимого зятя на престол ярославский, наказав его врагов. Супруга Феодорова, названная в крещении Анною, построила в Ярославле храм архистратига Михаила и заслужила имя добродетельной христианки. Ежели сия повесть справедлива, то вероятно, что Феодор был зятем не Мангу-Тимура, а Ногая, женатого на христианке и не хотевшего принять веры магометанской.

Димитрий Святославич, князь Юрьева Польского, двоюродный брат Ярослава, умер в 1269 году; и с того времени 70 лет не упоминается в нашей истории о владетелях юрьевских. Сей набожный князь принял схиму от епископа ростовского и, закрывая глаза навеки, сказал ему: «Святой владыко! Ты совершил труд свой и приготовил меня к пути дальнему, как доброго воина Христова. Там, в жизни вечной, царствует бог милосердия: иду служить ему с верою и надеждою». Сии последние слова Димитриевы казались летописцам достопамятнее дел его, совершенно для нас неизвестных.

Лет за шесть до Ярославовой смерти преставился (и погребен в Холме) знаменитый Даниил, король галицкий, славный воинскими и государственными достоинствами, а еще более отменным милосердием, от коего не могли отвратить его ни измены, ни самая гнусная неблагодарность бояр мятежных: добродетель редкая во времена жестокие и столь бурные. Милостивый к подданным, он и в других отношениях исполнял уставы нравственности: в юности чтил князей старших; изъявлял нежную любовь к матери и к брату, получившему от него в удел область Владимирскую; помнил благодеяния, ему оказанные; наблюдал правило верности в союзах, победами и разумом утверждая безопасность и честь державы Галицкой; нашествием моголов расстроенный в видах своей политики, не изумился, не утратил бодрости духа: хотя не мог совершенно избавиться от их свирепого тиранства, но закрыл глаза с надеждою, что его потомки будут счастливее, следуя принятой им системе держаться союза государей западных, иногда обольщать варваров золотом и смирением, иногда устрашать силою, в ожидании, что они, как Аттилины, как обры, исчезнут, сокрушенные или внутренним междоусобием, или общим усилием государей европейских. Сия надежда не совсем обманула Даниила: его преемники рабствовали менее иных князей российских, уважаемые и ханами и соседственными христианскими державами, которые в течение целого века считали княжество Галицкое верным для себя оплотом с опасной стороны моголов.

Первым следствием кончины Данииловой была война наследников его с Болеславом Польским. Василько остался князем владимирским, Лев Перемышльским; Роман Даниилович умер; третий брат их, Мстислав, господствовал в Луцке и Дубне; меньший, Шварн — кажется, любезнейший отцу, — в Галиче, Холме и Дрогичине. Несмотря на мир и союз, за несколько лет до того времени утвержденный в Тернаве между Болеславом и Даниилом, корыстолюбивые бояре Шварновы не усомнились вместе с литвою грабить польские владения. Болеслав хотел отмстить: дошло до битвы, в коей дружина Шварнова претерпела великий урон; наконец примирились, ибо общая польза держав того требовала.

Хотя княжество Даниилово разделилось на части, однако ж его сыновья действовали согласно в государственных предприятиях и слушались дяди, опытного, благоразумного Василька, несмотря на то, что князь Лев с неудовольствием видел меньшего брата властелином Галича и Холма. Сия зависть еще усилилась от нового происшествия, которое могло быть важно и весьма счастливо не только для южной России, но и для спокойствия других земель соседственных. Бывший инок Воишелг, сын Миндовга, искренний друг Василька и Шварна, своего зятя, с их помощью овладев большею частию Литвы, раздробленной на многие области, дал последнему в ней удел, а наконец уступил ему и престол; снял с себя одежду княжескую и заключился в монастыре Угровском, исполняя произнесенный им обет. Россияне надеялись, что грабительства литовские уже не возобновятся и что сей опасный народ, правимый сыном Данииловым, составит одну державу с Галицким княжением; но Лев, думая о пользе собственного властолюбия еще более, нежели о благе отечества, не мог снести равнодушно, что сильное княжество Литовское досталось не ему, а юному Шварну; злобился на Воишелга и дерзнул на месть подлую и свирепую. Он предложил Воишелгу съехаться с ним в Владимире будто бы для какого-то важного дела. Сей князь-инок сомневался, зная коварство Льва; но, уверенный в безопасности словом добродушного Василька, приехал в Владимир и стал в монастыре св. Михаила. На другой день был обед у знатнейшего вельможи Даниилова, немца Маркольта, где князья по тогдашнему обыкновению пили весьма неумеренно и где Лев с удивительным искусством притворялся нежным другом Миндовгова сына. Настал вечер: Воишелг спокойно возвратился в монастырь, куда вслед за ним прискакал и Лев, желая, как он говорил, еще повеселить любезного кума. Несчастный отпер дверь: вдруг слуги княжеские окружили его, и Лев, грозным голосом исчислив бедствия, претерпенные Россиею от Литвы, саблею рассек ему голову. Ни Василько, ни Шварн не участвовали в заговоре: они жалели, что имя русское очернилось злодейским вероломством, и с честию погребли Воишелга в обители св. Михаила. Пишут, что сей литовский князь, от природы жестокосердый, будучи властителем, сверх одежды богатой носил черную мантию и потому заслужил название волка в коже агнца. Но он имел право на благодарность россиян, хотев, по усердию к вере христианской и любви к ним, чтобы кровь Св. Владимира, браками Даниила и Шварна соединенная с кровию славного Миндовга, царствовала в Литве. К несчастию, столь важное для России благодеяние не имело желаемых следствий: Шварн в юности умер, и князь литовский, именем Тройден, верою язычник, сердцем Нерон, сел на Миндовговом троне. Скоро преставился и князь Василько, о коем упоминается с честию во многих летописях иностранных, особенно в Сербской истории по его дружеству с королем Стефаном Драгутиным. Сей достойный брат Даниилов, некогда воин храбрый и неутомимый, кончил дни свои монахом и тружеником: повествуют, что он жил несколько времени в дикой, заросшей кустарником пещере, оплакивая грехи прежнего мирского властолюбия и ратной деятельности. Сын его Иоанн-Владимир, женатый на Ольге, дочери Романа Михайловича Брянского, (в 1269 году) наследовал область родительскую, а Лев Шварнову, то есть Галич, Холм и Дрогичин, утвердив престол свой в новом городе Львове, основанном еще при Данииле.

Ко временам, нами описываемым, историки относят возобновление древней Феодосии, или основание нынешней Кафы. Может быть, генуэзцы уже и ранее купечествовали в Тавриде вместе с венециянами; но в царствование императора Михаила Палеолога они старались исключительно пользоваться сего торговлею и с дозволения моголов завели там гостиный двор, анбары и лавки: сперва, выпросив небольшую частицу земли, обвели ее рвом и валом, а после начали строить высокие домы, присвоили себе гораздо более отданного им места и сделали каменную стену, назвав сей укрепленный, прекрасный город Кафою; овладели Судаком, Балаклавою, нынешним Азовом, или Танаисом, выгнали оттуда своих опасных совместников, венециян, и стеснили древний Херсон, где (в 1333 году) находился уже латинский епископ и где в XVI веке представлялись глазам путешественников одни великолепные развалины. Имея иногда ссоры и даже войну с моголами (в 1343 году), гэнуэзцы господствовали там до падения Греческой империи и были наконец истреблены турками. Но еще и ныне видим в Тавриде памятники сих образованных италиянцев, остатки их зданий и надписи; в Азове же, как говорит один историк, жили некоторые генуэзские семейства до самого XVII столетия. — Близ Кафы находился еще знаменитый могольский город Крым (коего именем назвали и всю Тавриду), столь великий и пространный, что всадник едва мог на хорошем коне объехать его в половину дня. Главная тамошняя мечеть, украшенная мрамором и порфиром, и другие народные здания, особенно училища, заслуживали удивление путешественников. Купцы ездили из Хивы в Крым без малейшей опасности и, зная, что им надлежало быть в дороге около трех месяцев, не брали с собою никаких съестных припасов, ибо находили все нужное в гостиницах: доказательство, сколь моголы любили и покровительствовали торговлю! Жители Крыма славились богатством и скупостию, запирали золото в сундуки и, не давая ничего бедным, строили великолепные мечети в знак своей набожности. Нынешнее местечко Старый Крым (на реке Чуруксе, близ Кафы) есть бедный остаток сего древнего города.