Номады сибирской тайги

Сумерки наползали на город с долины небольшой реки Илимки. Из узких ее берегов с крутыми обрывами, я поросшими лиственницами, они вместе с редким еще туманом вначале застлали безлесную марь перед городом, а затем поплыли на городские стены, рубленные из вековых деревьев. Только двуглавый орел над Спасской проезжей башней еще золотился в последних лучах солнца.

Александр Радищев стоял у небольшого оконца своей тесной комнаты. Из окна открывался вид почти на весь город Илимск, а за ним проглядывала тайга, тронутая уже первыми ночными заморозками. «Город» - от этой мысли Радищев горько улыбнулся. Конечно, трудно Илимск назвать городом. За свою более чем вековую историю он не столько расстраивался, сколько врастал в землю. В 1631 году на Илимке заложили острог «Ленский волок». В 1672-м острог был переименован в Илимск с воеводским управлением, а позднее, во времена Радищева, назначен обычным городом Иркутской губернии. Началось хирение и замирание в нем торговой и общественной жизни.

Постояв у оконца какое-то время, Радищев прошел к столу, сколоченному из нетесаных плах, и зажег свечу. На столе лежали густо исписанные листы бумаги большого формата. Он сел за стол. Мысли привычно входили в нужное русло. Уже на пути в ссылку в далекую Сибирь Радищев начал вспоминать все, что он читал и помнил об этом крае. И с горечью признал, как мало он знает о Сибири. В этом не было его вины. Огромный край для многих в России оставался далеким и загадочным. Отрывочные сведения, которые появлялись в печати, не могли утолить любопытство тех, кто им интересовался.

Останавливаясь на почтовых станциях на ночлег или для смены лошадей, Радищев расспрашивал встречных людей о житье-бытье, записывал разные истории и легенды, которые хранила народная память о Ермаке, Кучуме, казацкой вольнице, о легендарном народе, жившем в глубинах Сибири и копавшем золото прямо из земли. Много интересного удалось записать Радищеву во время следования в далекую ссылку.

В Илимске он еще больше укрепился в мысли и желании заняться, изучением прошлого Сибири, прекрасно понимая, что за отсутствием местных письменных памятников, которые предшествовали бы появлению русских за Уралом, все это забытое старое должны осветить какие-то иные источники, в первую очередь, очевидно, вещественные, археологические. К ним-то и обратился Радищев, стремясь раскрыть «непроницательнейшую завесу», за которой скрываются «происшествия, касающиеся отдаленного прошлого различных сибирских племен». Радищев ясно представлял, однако, что ожидавшие его на неизведанном пути трудности заключаются прежде всего в младенческом состоянии археологии Сибири.

Радищев вспоминал, с каким трудом, ему пришлось доставать и без того скудную литературу, повествовавшую о Сибири. Но не только написанное заинтересовало его. Во время своих экскурсий в окрестности Илимска он сам находил странные вещи из камня, очень похожие на топоры, наконечники стрел, а некоторые, больших размеров, и на копья. Позднее он получил из Петербург? отчет одного из выдающихся натуралистов XVIII века участника Камчатской экспедиции Российской Академии наук Ивана Гмелина о его путешествии в Сибирь. В этом отчете Гмелин описывает свою поездку в 1740 году к разбитым молнией березам вблизи села Рождественского на реке Усолье. «Двадцать пятого июня вечером, — пишет Гмелин, — я поехал верхом с моим спутником, художником Иоганном Люрсениусом, вдоль здешних пашен четыре версты на восток для того, чтобы осмотреть одну очень толстую березу, которая благодаря ударам молний, происшедшим, по-видимому, двадцатого числа, получила особенно необыкновенную форму.

В это время поблизости пахали крестьяне, которые рассказывали, что гроза собралась с юга. Они утверждали, что все пять деревьев подряд были поражены одним и тем же ударом, и думают, что удар там, где он кончается, всегда обнаруживает большую силу, чем у дерева, которое я сначала описал. Они надеются также по прошествии трех дней найти громовую стрелу или молнию, которая в течение такого времени постепенно своей собственной силой или силой земли, которая не может терпеть в себе подобное чуждое вещество, должна подняться наверх таким же образом, как, они считают, и свежие, которые не слишком глубоко зарыты, по прошествии нескольких лет, число которых они все же не решаются определить, постепенно сами собой должны подняться кверху. Это мнение о громовых стрелах или молнии, насколько мне известно, обычно у простого народа как во всей Сибири, так и в России, и мне то там, то сям показывали несколько так называемых «громовых стрел», каковые, конечно, суть не что иное, как различные жесткие, имеющие форму стрел камни, которыми, вероятно, прежние жители Сибири пользовались в их войнах при тогдашнем отсутствии железа, по причине чего я и сохранил их и сдал г. профессору Миллеру, который имел сокровищницу всех сибирских древностей. Сибирские жители почитают подобные камни и сохраняют их, потому что они считают их за верное средство против колотей в боку, в таком случае они кладут их в сосуд, наливают туда водки и оставляют их стоять так на некоторое время. Кто выпьет ее, у того колотье в боку проходит, если только при этом он твердо в это верит».

Радищев, хотя его местные жители убеждали в отношении найденных им камней, что это «громовые стрелы», пришел к выводу, что сделаны они были тогда, когда человек еще не знал меди и железа, то есть в глубокой древности.

Радищев медленно еще раз перелистал свой труд, написанный здесь, в Илимске, и названный «Сокровенное повествование о приобретении Сибири», делая небольшие пометки. Сейчас, когда труд закончен, он понимал, как скудны и малочисленны факты, рассказывающие о жизни народов Сибири в прошлом. С большим огорчением он вывел строки: «...относительно истории человека или народов, памятники ее (Сибири. — А. Д.) суть бедны, нищи».

В этом он был прав. Но нужно иметь в виду, что в то время первобытная археология в России только зарождалась. И с точки зрения истории науки именно Радищеву принадлежит приоритет в том, что он не только обратил внимание на каменные орудия труда, но и привлек их в качестве первоисточников для написания своего исторического сочинения.

Радищев попытался дать общую характеристику известных в то время археологических памятников Сибири и связать их с определенными группами сибирских племен и народов. В этой общей характеристике Радищев напишет: «То, что письменные сохранили предания в летописях Татарских, касаются до самых последних народов, в Сибирь пришедших. Остатки зданий в близости крепостей Усть-Каменогорской и Семипалатинской древностью прежних не превосходят: те и другие суть младшие времени славного Чингиса. Могильные холмы и камни при вершине Енисея и других ближайших рек хотя и древнее быть кажутся нашествия татар в Сибирь, но древнее ли они монгольских племен, то неизвестно. Они доказывают, что остатки суть народов, коим делание меди и серебра было известно. К той же эпохе относить должно и древние рудники, найденные в горах Алтайских и Аргунских...

Древнее сих, — заключает он свой обзор, — еще те острые и твердые камни, которые близ рек находят, служившие вместо топоров и ножей».

Простой и лаконичный рассказ Радищева, как и все его «Сокращенное повествование», предельно сжат и краток, тем не менее в нем много глубоких мыслей и важных теоретических выводов. Радищев разделил известные в то время археологические памятники Сибири на три основные группы, соответствующие трем важнейшим культурно-историческим периодам.

К первой группе им отнесены новейшие памятники, синхронные татарским письменным источникам и значительно более молодые, чем время Чингисхана. Ко второй и третьей группам причислены уже гораздо более древние могильные холмы и камни в верховьях Енисея, а также древние рисунки Алтая и Забайкалья.

Ценность наблюдений Радищева определяется уже тем, что среди всех сибирских археологических памятников наибольшей популярностью в то время пользовались монументальные степные курганы, из которых любители легкой наживы — «бугровщики» — добывали драгоценные предметы искусства и высокой художественной фантазии. Даже немногое уцелевшее составило знаменитую сибирскую золотую коллекцию Петра I, поразившую уже в то время воображение современников Радищева своим богатством и совершенством техники литья и обработки золота и других драгоценных металлов. Не заметить эти изделия было, конечно, невозможно. Но возвыситься до понимания действительной научной ценности грубых и невыразительных находок, какими многим казались каменные топоры и ножи, дано не каждому. Радищев это сделал. Он первый так прямо и определенно высказал убеждение, что на территории Сибири сначала был каменный век, за которым последовало время широкого применения медных и бронзовых орудий, а затем наступила эпоха позднейших народов, в том числе и Чингисхана, и их потомков.

Рассматривая отдаленное прошлое сибирских племен, Радищев со свойственной ему широтой исторического Кругозора и смелостью мысли впервые показал его не как беспорядочное нагромождение случайных событий, а в виде стройного исторического процесса. Древняя история Сибири, о которой молчали письменные источники, впервые предстала как последовательная смена ряда прогрессивных этапов культурно-исторического развития.

Написанное в ссылке «Сокращенное повествование...» не вышло в свет при жизни Радищева. Возвращенный Павлом I из сибирской ссылки, автор «Путешествия из Петербурга в Москву», где он нарисовал день, когда «возникнет рать повсюду бранна», чтобы «в крови мучителя венчанна смыть свой стыд», обманутый демагогическими жестами Александра I, покончил с собой 11 сентября 1802 года. Рукопись, посвященная Сибири, увидела свет только в 1810 году.

...Прошло много лет, прежде чем неолит Сибири по-настоящему заинтересовал ученых. Первым сибирским археологом-специалистом в современном смысле этого слова был Н. Витковский, оставивший наиболее глубокий след в изучении неолитических памятников Прибайкалья. Белорус по рождению, Витковский за участие в польском восстании был сослан в Сибирь. На каторге он сблизился с ссыльными учеными и почувствовал влечение к наукам. Но путь этот для него оказался трудным и долгим. После каторжных работ пришлось отбывать ссылку на поселении. Много лет он работал батраком у кулаков в Олонках и Мальте, пока не удалось уехать в Иркутск. Но и в Иркутске он работал водовозом, чернорабочим, репетитором за кусок хлеба без постоянного жилья, ведя полунищенское существование.

Судьбой его заинтересовался И. Черский, который помог ему устроиться на работу в Восточно-Сибирский отдел Русского географического общества. С 1880 года Витковский занимается поисками и раскопками неолитических стоянок и поселений. Наибольшую известность получили раскопки китойского могильника в устье Китоя при впадении в Ангару. При раскопках этого могильника Витковский исследовал 24 целиком сохранившихся, ненарушенных погребения, что позволило ему наметить общие контуры жизни сибирских аборигенов.

Значение работ Витковского определялось уже тем, что китойский могильник оказался не только в Сибири, но и вообще в России первым бесспорным могильником неолитического времени. Вместе с костяками им обнаружены прекрасно обработанные тончайшей ретушью каменные ножи, наконечники стрел, топоры из нефрита, грубой лепки сосуды, украшенные затейливым орнаментом.

Труды Н. Витковского продолжил в Иркутске другой неутомимый исследователь — М. Овчинников. Политический ссыльный, народоволец, он был выслан в 1887 году в Олекминск, где начал работы по изучению археологических памятников в этом районе. Позднее, переехав в 1891 году в Иркутск, Овчинников в сотрудничестве с Витковским занялся поисками памятников каменного века в районе Иркутска, на байкальском побережье, в низовьях Селенги и по Ангаре, от Иркутска до ее устья, где исследовал неолитические и более позднего времени могильники и поселения.

Особо важное значение для изучения древней истории племен в бассейне Ангары имели исследования Б. Петри и членов его кружка краеведения. В результате экскурсий и разведок там он обнаружил десятки памятников каменного века. В то время как на Ангаре проходили успешные исследования, долина другой великой сибирской реки — Лены оставалась совершенно не изученной археологами. Первый, кому удалось поднять огромный пласт древней истории в этом районе, был начинающий археолог, член кружка Алексей Окладников...

Над крутым скалистым обрывом от густой степной травы струился пряный запах полыни, богородской травы и еще каких-то неведомых трав, выросших на границе непролазной дремучей тайги и узких участков лесостепи. Внизу лениво поворачивала всеми своими коленами с востока на запад и с юга на север маленькая река с удивительным названием Баин-зурхен — «Богатое сердце». Так ласково и почтительно назвали ее в незапамятной древности первые монголы — предки бурят, проникшие в глубь ленской тайги из своей прародины — Керулена и Онона.

Свежий ветер, безоблачное голубое небо, синие вершины гор, заповедный темный лес с древними соснами я и спрятанными в них останками шаманов — все здесь было наполнено предчувствием чего-то неизведанного и волнующего.

На высоком скалистом мысу Хабсагае стоял парень в зеленой солдатской рубашке и смазанных дегтем кожаных ичигах, на которых поблескивали литые медные кольца-пряжки (такой от веку была туземная обувь ленских крестьян-старожилов, «чолдонов»). Он рассматривал выступавшие из-под плотного дернового покрова ребра камней, грани дикого известняка, из которого сложена скала. Известняк был кругом, мощные пласты громоздились целыми горами и уходили вверх по Лене, к далекому Байкалу, от которого сюда приходила прохлада. Но почему эти серые шершавые плиты выступали не только по краю обрыва, где давно был смыт покров из желтой лессовидной глины, но и дальше, там, где кончается скальный массив холма, в толстом слое плодородной почвы? Почему эти камни местами были, как будто намеренно, уложены целыми скоплениями — так природа не могла работать. Неужели человек?! Беспокойный дух таежных охотников, неуемная страсть следопыта привели его на этот красивый холм. Всем сердцем, всеми чувствами Алексей Окладников был теперь привязан к Хабсагаю. Шел час за часом, солнце сначала поднялось над горизонтом, затем достигло зенита. И вот оно уже готово снова коснуться горизонта. От соседней лесной опушки потянуло вечерней свежестью и всеми ароматами тайги, а он, позабыв об обеде и ужине, шагал по холму, не отрывая глаз от земли. Кругом был привычный с детства ландшафт.

Родился Окладников в 1908 году в семье сельского учителя, жившей в небольшой деревушке Тыпте, надежно упрятанной среди тайги в верховьях реки Лены. Долгими зимними вечерами он мог часами слушать рассказы своей бабушки. В железном святце трепетал огонек лучины, освещая огромную русскую печь. По углам шевелились косматые тени. Слушая старинные сказки, народные предания, легенды, он уносился в своих мыслях вслед за Иваном-дурачком добывать Свинку Золоту Щетинку, Утку Золотые Перышки и Оленя Золотые Рога.

Школьные годы Окладникова прошли вначале в селе Бирюльском Качугского района, а затем в селе Анге. В школе Окладников пристрастился к чтению. Любимыми у него стали книги по истории, и постепенно интерес к прошлому народов полностью завладел им, тем более что село Бирюльское известно в истории Сибири как место крестьянского восстания 1696 года, а в селе Анге хорошо помнили замечательного историка России и Сибири А. Щапова (в доме, где он родился, было одно из зданий школы) и знаменитого историка и этнографа Иннокентия Вениаминова — епископа алеутского и камчатского, одного из образованнейших людей своего времени. Будущий ученый даже не предполагал, что через пятьдесят с лишним лет ему придется самому посетить Аляску и Алеутские острова и услышать от алеутов много теплых слов о его знаменитом земляке, который научил их многим ремеслам, создал грамматику алеутского языка и опубликовал глубокое исследование-энциклопедию жизни, хозяйства, быта жителей Алеутских островов. Научный труд И. Вениаминова не потерял своего значения до настоящего времени. В ангинской школе, директором которой был Иннокентий Шитов — отличный педагог и хороший историк, работал краеведческий кружок. Окладников стал активным участником кружка, а затем и его председателем.

В 1925 году по рекомендации окружного отдела народного образования он поступил в Иркутский педагогический техникум, а окончив его, — в педагогический институт. В 1926 году у Окладникова выходит первая научная статья о неолитических стоянках на верхней Лене — обобщение его наблюдений и сборов в школьные годы. В том же году по поручению Петри он выезжает в первую самостоятельную научную экспедицию в низовье реки Селенги — на территорию Кабанского района. Экспедиция оказалась на редкость удачной — в окрестностях Кабанска, около деревень Бильчир и Нюки, а также в окрестностях Фофанова он нашел целый ряд никому не известных археологических памятников, проливающих новый свет на почти совершенно не изученные вопросы истории и быта племен позднего неолита и ранней эпохи бронзового века, живших в этом районе 3—4 тысячи лет назад. Результаты исследования он изложил в двух журнальных статьях. Но Окладникова постоянно влекло на Лену, в родные места, которые он часто с тоской вспоминал длинными ночами в Иркутске.

И вот через два долгих года он вновь возвращается на верхнюю Лену, совершенно не исследованную археологами. Окладников был уверен в успехе. В то же время иногда появлялась мысль: а вдруг надежды останутся несбыточной мечтой, но он ее тут же отгонял. Интуиция и счастье привели его на Хабсагай. Чего ждать от этого холма? Он внутренне чувствовал, что каменные кладки сделаны рукой человека, но на верхней Лене еще никто не раскапывал таких могильников, и поэтому он ходил и ходил по холму, медля приступить к работе.

Наконец он решительно взял свою неразлучную спутницу, саперную лопатку, принесенную кем-то из соседей с далеких полей мировой войны, и начал расчищать самое правильное по очертаниям, почти овальное, вытянутое длинной осью вниз по реке скопление камней, лишь слегка выступавших из-под дерна. Когда расчистил и разобрал часть кладки, с радостью понял — она действительно сложена руками человека.

Уже на закате, когда с гор подкрадывались сумерки, из-под самой нижней плиты показалась... человеческая кость, светло-желтая, хрупкая и почти рассыпавшаяся от времени, пролежав в земле сотни, может быть, тысячи лет. Недаром из нее исчезло все органическое вещество. Вдруг в лессовидном суглинке блеснуло что-то голубоватое и прозрачное, похожее на кусок тающего льда, и из-под лопаты выкатился отшлифованный до блеска каменный диск. Да ведь это «священный камень Востока» — белый нефрит, о котором с таким поэтическим жаром писал в своей книге академик Александр Ферсман.

Белый саянский нефрит в форме колец и дисков находил в свое время на берегах Ангары, в Глазкове, второй такой же увлеченный искатель древностей, известный иркутский краевед-археолог Михаил Овчинников. Замечательная коллекция нефритовых украшений, собранная Овчинниковым, стала достопримечательностью иркутского музея. На нее с завистью смотрели и геологи — ценители камней, и проезжие археологи. Да и трудно не любить этот прекрасный камень, в котором отражается и голубое чистое небо, и прозрачная гладь воды, и зелень свежей травы.

...На столе перед Петри лежали кости человека и нефритовый диск, привезенные Окладниковым с Хабсагайского холма и реки Лены. Однако тех, кто склонился над столом, волновал не столько сам нефритовый диск, сколько то, что он обнаружен в могиле древнего человека, в одной из могил нового, ранее неизвестного ученым древнего кладбища неолитических племен Прибайкалья.

До сих пор подобные могилы обнаруживались случайно — при строительных работах, в канавах, прорытых для фундамента, в выемках для железной дороги. Так же собирал нефритовые изделия редкой красоты и Овчинников. Сколько раз приходил он слишком поздно; кости погребенных оказывались выброшенными и переломанными, драгоценные черепа — документы этнической истории древней Сибири — свалены в насыпь и погребены навечно. А за случайно уцелевшие вещи требовали неслыханные суммы, которые и не снились Овчинникову, скромному письмоводителю архивной комиссии. На неолитические погребения не везло и самому профессору Петри, хотя он жил в Иркутске и мог каждое утро, направляясь на лекции; видеть на противоположной стороне Ангары так хорошо знакомое всем иркутянам Глазковское предместье, то самое, в котором при прокладке железнодорожного полотна и собрал свою изумительную коллекцию Овчинников.

Лена! Вот тот район, где находятся еще неведомые богатства неолитической культуры, новые могильники каменного века, может быть, еще более важные для доистории Сибири, чем прославленный главковский и китойский могильники на Ангаре. Такой вывод сделал Окладников после раскопок на Хабсагайском холме.

Важным оказался и другой вывод: в каменных кладках, открытых на Хабсагайском холме, наука получила драгоценную путеводную нить, надежный ориентир, который поведет последующие поколения археологов к подземным сокровищам. Много раз, наверное, археологи ходили над захороненными в земле костяками с их богатым погребальным снаряжением, но не догадывались об этом. Ведь не могут же они видеть «сквозь землю»? И сейчас еще не изобретены такие приборы, которые могли бы показать спрятанные на глубине даже десяти-пятнадцати сантиметров нефритовые топоры и черепа неолитических охотников и рыболовов.

Каменные кладки, о существовании которых не подозревали ни Витковский, когда он копал грунтовый китойский могильник, ни Овчинников и Петри, были теперь прослежены по обоим берегам Лены, начиная от Качуга и до устья реки Илги, а затем и на Ангаре.

Лена оказалась вопреки ожиданиям Б. Петри не беднее Ангары, а может быть, и богаче. Куда бы ни приходили археологи, они снова и снова находили эти скопления камней, а под ними — неолитические костяки и захоронения людей каменного и неолитического времени. Нужно только зорко следить жадным неуемным глазом охотника-следопыта за каждым камнем на высоких речных берегах, и особенно там, где в Ангару или Лену впадала какая-нибудь маленькая речка, часто даже ничтожный по размерам ключик.

Костяк за костяком, комплекс за комплексом — так складывалась стройная и неожиданная по богатству фактов историческая картина жизни древних охотников и рыболовов сибирской тайги: открылось, распахнулось окно в неведомый, исчезнувший мир далекого прошлого.

Своеобразные тенденции в развитии духовной и материальной культуры, прослеженные на ранних этапах, древней истории — в палеолите, не исчезли в более позднее время, а проявились, причем особенно ярко, в неолитическое время на Ангаре. Пять-шесть тысяч лет назад в Восточной Сибири происходило формирование оригинального комплекса охотников и рыболовов, отличного от мира оседлых рыболовов и земледельцев Дальнего Востока.

Наиболее полно исторический процесс развития культуры неолитического населения прослеживается сейчас в Прибайкалье. Историю неолитической культуры здесь, на верхней Лене, в долине Ангары от Иркутска до Братска, а также вокруг Байкала археологи делят на ряд этапов.

Первый этап, переходный от палеолита к неолиту, представлен многослойными поселениями в устье реки Белой, в пади Ленковка, на Верхоленской горе и погребениями в пади Частые и в пади Хиньской на Ангаре. Вероятно, к этому переходному этапу относятся и некоторые слабо изученные еще поселения на острове Ольхоне и на соседнем берегу Байкала, материалы которых впервые были частично изданы в 30-х годах Г. Дебецем.

Поселение в пади Ленковка по своему характеру и составу изделий из камня почти ничем не отличается от позднепалеолитических поселений. Однако обитатели Ленковки, в хозяйстве которых важнейшее место занимала охота на северного оленя и лошадь, поселились уже на площадке современной первой надпойменной террасы Ангары, в то время только что освободившейся от воды. А в фаунистических остатках со стоянки имеются кости косули, типичного лесного животного. В инвентаре Ленковки особо видное место принадлежит гарпунам. Это связано с началом рыболовства. Селившийся раньше на открытых местах высоких террас человек теперь все чаще начинает спускаться в поймы рек. Он изменил вековой охотничьей традиции, и это свидетельство того, что рыболовство становится важной отраслью хозяйства.

Поселение в устье реки Белой замечательно тем, что здесь в силу особых геологических условий длительное обитание древних рыболовов-охотников в эпоху перехода от палеолита к неолиту отражено в 14 культурных горизонтах, раскрывающих перед нами в динамике историю жизни поселения на большом отрезке времени вплоть до появления неолитической культуры. Уже с самого начала это было обширное, долгообитаемое, окруженное массивами дремучей тайги поселение рыболовов-охотников, живущих целиком в эпоху геологической современности. У них сформировалась своеобразная культура, характеризующаяся более высоким по сравнению с предшествующим этапом развитием материальной культуры.

В Усть-Белой впервые люди поселились в то время, когда современная первая надпойменная терраса реки Белой еще только сформировалась как пойма и представляла собой обширную песчаную отмель. Поселение разбили у самой воды на участке высокого берега, не заливаемого паводками, но повседневная деятельность людей в значительной степени протекала по береговой отмели. Здесь жгли костры, изготовляли и чинили охотничью и рыболовную снасть, после удачной охоты или лова устраивали обильную трапезу.

Периодические паводки заносили костры на отмели песком и илом, но вода отступала, и на берегу широкого плеса вновь вспыхивали яркие огни. Люди не покидали Усть-Белую, а, наоборот, по мере того как расширялось не заливаемое водой пространство, двигались вслед за отступающей рекой до тех пор, пока вся терраса не освободилась окончательно от воды и поселение не охватило ее площадь полностью. Легкие переносные чумы ставились уже на территории бывшей отмели, и здесь же выкапывались хозяйственные ямы для хранения съестных запасов. В настоящее время здесь вскрыто свыше 40 кострищ и тысячи предметов — остатков материальной культуры.

Перед археологами в Усть-Белой открылась не временная стоянка бродячих охотников, а место длительного обитания, прерываемого, может быть лишь периодически, кратковременными откочевками в глубинные районы тайги для охоты на зверя.

Каменный и костяной инвентарь обитателей Усть-Белой многочислен и разнообразен. Он значительно разнообразнее, чем инвентарь других, одновременных Усть-Бельскому поселений Сибири. В инвентаре по-прежнему продолжают устойчиво существовать галечные орудия, в том числе и чопперы, и скребловидные инструменты, хотя с течением времени они здесь становятся не столь многочисленными, как прежде и как в одновременных Усть-Бельской стоянке голоценовых поселках Алтая и Енисея.

В тот же период высокого развития достигла техника отделения правильных призматических пластинок от нуклеусов. По своему количеству пластинки преобладают над остальными видами изделий, причем размеры их разнообразны, порой совершенно миниатюрны. Призматические пластины, как наиболее важная группа кремневого инвентаря, обслуживали все основные стороны производства, но в первую очередь шли на оснащение вкладышевых орудий. Из них выделывались и наконечники стрел. Техника изготовления этих наконечников такая же в принципе, как и мезолитических наконечников Франции и других стран: это пластины правильной формы, у которых слегка обрабатывались ретушью только лезвия, а то и всего-навсего один кончик и насад. Такие же наконечники оказались и в погребениях на Ангаре, в пади Частые и в пади Хиньской.

В довершение картины развития техники изготовления каменных орудий следует упомянуть еще об одном важном завоевании, сделанном таежными охотниками-рыболовами, — появлении шлифованных орудий. Их известно несколько. В хиньских погребениях найдены шлифованные острия из сланца, затем подобное орудие обнаружено в основном мезолитическом горизонте Усть-Белой. Но самый важный и интересный факт — шлифованное тесло из нефрита, несколько нефритовых обломков со следами шлифовки и пиления и два шлифованных изделия из шиферного сланца, найденные в одной из хозяйственных ям в устье Белой среди типично мезолитических вещей в стратиграфически четких условиях залегания.

Появление шлифованных орудий, в том числе нефритовых, в мезолите Прибайкалья не является неожиданным. Прибайкальские охотники, рано столкнувшиеся с массивами дремучей тайги, искали наиболее эффективные материалы для изготовления рубящих орудий. Эти поиски и привели их к использованию нефрита — одного из наиболее твердых пород камня.

Большое значение имела в то время обработка кости и оленьего рога. В устье Белой обнаружены превосходные образцы предметов охотничьего вооружения: костяные наконечники дротиков, ножи и другие сложные орудия с пазами для кремневых лезвий. Они обладают четко выраженной формой, хорошо уплощены и снабжены ровными глубокими пропилами. Более всего эти предметы напоминают аналогичные из позднепалеолитических стоянок Забайкалья.

Охотничий инвентарь мог вполне обеспечить продуктивную охоту на различных таежных животных. Что так на самом деле и было, подтверждает обычное для стоянок того времени обилие костяных останков косули, благородного оленя, лося и кабана. Для охоты, помимо самого орудия, человек, несомненно, использовал еще и целый ряд ловчих приспособлений и прирученную собаку. О том, что собака уже была в распоряжении охотника, свидетельствуют ее кости в захоронении на ряде стоянок. Весь комплекс средств охоты указывает на ее ведущее место в экономике населения Прибайкалья.

Не менее важную роль наряду с охотой приобрело и рыболовство, которое, само являясь порождением охоты, дало человеку пусть далеко не основной, но зато доступный и постоянный продукт питания. Первым специальным орудием рыболовства явились гарпуны; как уже отмечалось, они найдены в Ленковке, а также на Верхоленской горе. Со временем, помимо гарпунов, появляются первые остроги и первая крючковая снасть. Они были найдены в Усть-Белой. Появление остроги в мезолите удивительно, так как обычно ее считают очень поздним изобретением. Древние рыболовы изготовляли это эффективное орудие из двух или трех длинных и острых, плавно изогнутых костяных зубьев, прочно укрепленных в древке. В других одновременных памятниках Сибири пока не обнаружено таких орудий, и усть-бельская острога остается свидетельством большой изобретательности прибайкальских племен.

Костяные рыболовные крючки вырезались из трубчатых костей благородного оленя и лося. Они имеют форму современного металлического крючка, только без жальца на острие, но последнее точно так же слегка отогнуто от оси крючка. Насад их снабжен зарубками или валикообразным выступом для крепления. При этом правильная, четкая и даже изящная форма предмета, выполненная с большим искусством, говорит о высоком мастерстве усть-бельских рыболовов и их богатом навыке в изготовлении вещей подобного рода. Кроме Устъ-Белой, нигде в Сибири крючков периода мезолита не обнаружено. Самые близкие по типу аналоги имеются лишь в мезолитических комплексах Северной Европы, где рыболовство также играло большую роль. В неолите рыболовные крючки из кости распространены значительно шире. В частности, с усть-бельскими крючками можно сопоставить экземпляры из раннего неолита Японии и, конечно, серовские крючки Прибайкалья.

Ловля рыбы такими крючками с берега исключалась, они могли применяться или в перемете, или на коротком удилище: ими пользовались, вероятно, у проруби и с лодок. Правда, были ли тогда лодки, достоверно не установлено. Но в каменном инвентаре усть-бельских охотников-рыболовов оказались специализированные теслообразные инструменты из галек и крупных кусков кремня. И это позволяет думать, что лодки уже появились.

Замечательная особенность усть-бельских находок — наличие разнообразных украшений. Ожерелья из зубов животных широко известны как в палеолите, так и в неолите. Но здесь найдены украшения и иного рода: в первую очередь это подвески из агальматолита, которые имитируют зубы марала, а кроме того, плоские шлифованные бусы из перламутра. В нижних слоях Усть-Белой найдены целые экземпляры, обломки и заготовки из створок раковины-перловницы от 3 до 10 миллиметров в диаметре. Характерно, что из агальматолита делали бусы, имитирующие плоские перламутры. В культурных комплексах более ранних памятников подобных вещей нет.

Все типы украшений, известные в палеолите, отражают систему представлений человека, обусловленную спецификой охотничьего хозяйства. Постепенно представления первобытного охотника об окружающем мире значительно расширяются. Его ум обогащается новыми понятиями, связанными е практикой рыболовства. Об этом и говорят украшения из перламутра — дары реки. О том, что именно так все и было, свидетельствуют неолитические аналогии. Во времена неолита рыболовство распространилось очень широко и прочно вошло в жизнь общества. Теперь перламутровые бусы стали обычным явлением. Чаще всего их находили в погребениях серовского времени, а затем и у глазковцев.

Последний штрих этой картины, относящейся к области духовной жизни людей, которые жили в устье Белой и других ангарских поселениях во время перехода от палеолита к неолиту, дают два замечательных погребения, найденные в пади Хиньской и в пади Частые, неподалеку от устья Белой. Погребение в пади Частые оказалось разрушенным, но в нем сохранился специфический инвентарь: плоские длинные острия из шифера, пластинчатые наконечники стрел мезолитического облика, в том числе один с боковой выемкой у насада. Над могилой была сооружена каменная кладка, такая же, как на неолитических погребениях. Второе погребение, в пади Хиньской, сохранилось нетронутым. Оно так же, как и могила в Частых, сопровождалось каменной кладкой. Костяк лежал на спине, в вытянутом положении, головой на север, с легким уклоном к востоку. При нем найдены такое же, как в Частых, острие из шифера, костяной наконечник, три мезолитических пластинчатых наконечника, в том числе снова один с боковой выемкой у насада. Способ захоронения — класть покойника на спине, в вытянутом положении, головой на север или северо-восток, наличие вещей при них, наконец, такая важная черта погребального ритуала, как каменная кладка над погребением, — все это сближает оба погребения с неолитическими захоронениями. В это время, следовательно, уже складывается тот круг представлений древних охотничьих племен Прибайкалья о душе в загробной жизни, те погребальные обычаи, которые нашли яркое выражение в неолитических могильниках на Ангаре и Лене, а также в Забайкалье и Западной Сибири.

В последующее, исаковское время складывается вполне зрелый культурный комплекс прибайкальского и сибирского неолита. Появляются резко локальные формы шлифованных тесел, треугольных и трапециевидных в поперечнике. Сосуды параболовидные в вертикальном разрезе, покрытые снаружи отпечатками сетки плетенки. Двухсторонне ретушированные наконечники стрел с асимметричными жальцами и основанием в виде хвоста ласточки. Такие элементы, как крупные полулунные скребла, большие вкладышевые наконечники и ножи, а также охотничье вооружение, изготовленное из мамонтовой кости, явно любимого материала, свидетельствуют о сильных палеолитических традициях.

Дальнейшим развитием той же в основе культуры отмечен следующий, серовский этап. Формы сосудов становятся более разнообразными, обогащается орнамент. Вместо простого горизонтального пояска из ямок под венчиком сосуды украшаются поясками из параллельных линий, выполненных гребенчато-пунктирным штампом или зигзагообразным пояском.

Китойский этап отличается распространением погребений без каменных кладок, с обильной засыпкой костяков охрой, символизирующей жизненное начало, «кровь мертвых». Руководящей типологической формой китойских захоронений являются оригинальные стерженьки для рыболовных крючков с полулунными выступами на обоих концах, В качестве инвентаря широко используются нефритовые тесла, линзовидные в сечении, треугольные ножи-острия из нефрита, плоские ножи из плиток аргиллита, поверхность которых уплощена широкими диагональными фасетками отжимной ретуши, а также песчаниковые «выпрямители» древков стрел — лощила, каменные круглые плитки-палетки и другие характерные вещи. Среди украшений привлекают внимание каменные кольца, изготовленные из белого мрамора.

Продолжает развиваться реалистическое искусство, анималистическое в основе. В китойских захоронениях найдены изображения рыб, в том числе плоские костяные, вероятно служившие шаманскими амулетами. Есть изображения лосиных головок, вероятно представлявшие собой навершия шаманских жезлов-тростей типа бурятских шаманских конных тростей. Появляются и антропоморфные скульптуры, предшественницы скульптур человека, характерных для главковского времени. Одно из лучших произведений китойских скульпторов — высеченная из белого мрамора голова бородатого мужчины с тщательно и умело моделированным лицом: у него небольшой узкий лоб, длинный прямой нос с хорошо выраженной переносицей, глубокие впадины глаз и короткая треугольная борода. Общий облик этого лица больше европеоидный, чем монголоидный, что дает основание вспомнить о европеоидной примеси в черепах неолитического населения Прибайкалья, отмеченной Г. Дебецем.

Но самые многочисленные памятники искусства, оставленные древними племенами ангарской и ленской тайги, — петроглифы (наскальные изображения), крупный вклад в изучение которых внес А. Окладников.

Первая встреча с первобытным искусством народов Сибири потрясла Окладникова: «Охваченные глубоким волнением, как зачарованные, переживали мы на Шишкинских скалах волнующие часы встречи с первыми художниками человечества. Перед нами из глубины времен пробивался маленький, но уже чистый и звонкий ручеек искусства, которому предстояло в будущем стать могучей полноводной рекой. Оставалось только идти все дальше и дальше, по изгибам этого ручья, навстречу последующим тысячелетиям от искусства палеолита к неолиту, от неолита к бронзовому, а затем и к железному веку».

Наиболее ярко и полно искусство неолитического периода представлено на Ангаре, на знаменитых Каменных островах, открытых еще Витковским. Исследование этой замечательной галереи каменного века продолжил Окладников в 1935 году, когда только намечались контуры будущих великих электростанций на этой реке-труженице.

Спускаясь по Ангаре на небольшой рыбачьей лодке, вблизи деревушки Егоровой, остатки которой уже давно залиты Братским морем, археологи увидели величественные контуры первого Каменного острова. Угрюмые, круто обрывающиеся к воде скалы, сложенные плотным песчаником, отполированным водой и ветром до блеска, вызывали у первобытных людей суеверное чувство страха. Из поколения в поколение передавались о них предания и легенды. За первым Каменным островом вставал второй, еще более неприступный и величественный, а за ним — третий. Так три Каменных острова стояли словно стражи, охраняя вход в большую Ангару. А под скалами, окружая их зеленым венцом, шумели вековые сосны и ели. Стояли... потому, что сейчас над ними бескрайняя гладь Братского моря, и сокровища Каменных островов сохранились только в иллюстрациях и описаниях, опубликованных в книгах археологов. Правда, часть наиболее уникальных рисунков выпилена заботливыми руками сотрудников Братской комплексной археологической экспедиции и доставлена в Иркутский художественный музей.

На всех трех Каменных островах открыты десятки, сотни прекрасных рисунков. Одни выбиты точной и упорной рукой мастера, другие прорисованы краской то темной, густого тона, то светлой, нежной. Рядом с изображениями животных видны как бы эскизные наброски — части изображений, по какой-то причине так и оставшиеся незаконченными. Возможно, древнему художнику достаточно было нанести часть рисунка, чтобы мысленно представить всю композицию. Многие рисунки можно разглядеть только при определенном освещении. Особенно рельефно они выступали на восходе, когда первые лучи солнца прорывались из-за горизонта и освещали, словно прожектор, композиции, выполненные древними художниками несколько тысяч лет назад, а также на закате, когда под косыми лучами из глубины скал как бы выплывали четко очерченные изображения животных. Еще несколько мгновений, и вместе с закатившимся солнцем исчезали и некоторые рисунки, и потом приходилось прилагать немало усилий, чтобы вновь проследить ту или иную композицию.

Удивительно богат внутренний мир древних художников. Вот перед вами задумчиво стоит красавец лось. Тяжелая голова его низко опущена. Усталость животного подчеркивают отвислая нижняя губа и массивное туловище. Несколько шагов вперед вдоль скалы — и новая композиция. Вверх по склону бесшумно мчится группа лосей, целое стадо. Бег их мощный и стремительный. Сколько экспрессии заложено в этом непреодолимом движении вперед! А рядом совсем уникальное изображение головки самки лося. Любовно очерченный контур. Длинные уши напряжены, они словно живые, создается впечатление, что она сейчас неторопливо переберет ими, чутко прислушиваясь к лесным шорохам. Широко раздуты ноздри, четко очерчена губа. Но самое удивительное — глаза. Они внимательно и настороженно смотрят на мир сквозь тысячелетия. И недаром этот рисунок назван «Лесной мадонной». Неподалеку видны странные волнообразные полосы. Они извиваются, переплетаясь в какие-то замысловатые клубки. Мгновение — и на конце каждой такой линии проявляются змеиные головки. Конечно, это змеи. Гибкие жгуты их как бы сплетаются друг с другом и снова расплетаются. Археологи, когда припекало жаркое прибайкальское солнце, могли видеть, как десятки змей выползали из расщелин на горячие камни и свивались точно такими же клубками. Рабочие в страхе старались подальше обойти эти сплетения. Очевидно, так же трепетало перед ядовитыми гадами, боялось и чтило их первобытное население Каменных островов. Змея была для них священна и неприкосновенна.

На скалах Каменных островов много рисунков своеобразно стилизованных антропоморфных фигур, изображений рыб, загадочных фантастических знаков. На многие десятки метров тянется эта удивительная картинная галерея каменного века. Нередко одни рисунки накладываются на другие. Конечно же, наскальные изображения Каменных островов созданы не одним каким-то талантливым художником и даже не одним племенем и народом. Десятки поколений древних людей сменялись у этих скал и оставляли своим потомкам все новые рисунки.

Но древние изображения на скалах не просто картинная галерея. Они служили различного рода магическим и колдовским обрядам. Среди десятков рисунков лосей человек изображен всего один раз, схематично и в особой позе. Это мужчина. Он стоит на согнутых ногах, как бы танцуя, руки его подняты вверх. В древних безмолвных рисунках словно застыли молитвы охотников тайги, их просьба о помощи, обращенная к неведомым грозным силам природы. Писаницы же являлись своего рода священной книгой тысячелетий. Прочтению этой книги во многом способствуют легенды и сказки лесных племен.

У эвенков вплоть до недавнего времени существовал особый обряд, «шингкэлавун», который должен был принести охотникам счастье, удачу. Он совершался всем родом сообща в течение многих дней у священных мест — скал, камней, деревьев, носивших древнее имя — бугады. Ряженные в оленьи шкуры, с рогами на голове, охотники тайги исполняли у этих мест колдовские танцы, которые должны были приманить, зачаровать лесных зверей.

На многих скалах Лены, Ангары и в других местах Сибири среди наскальных изображений встречаются композиции, которые отражают такие магические мистерии каменного века: изображения лосей во время гона, сцены, символизирующие размножение. На писанице в устье реки Синей, притока Лены, есть композиция, символизирующая сцену охоты на лося людей, вооруженных луками.

В писаницах нашли отражение не только обряды, связанные с охотой дикого зверя, но и космогонические представления древних людей. Это подтверждается изображениями солнечного лося, змей и другими рисунками, которые хорошо расшифровываются с помощью легенд и преданий коренных народов Сибири. Племена каменного века тоже пытались понять тайны окружающей природы, заглянуть в будущее.

Многие наскальные рисунки точно датированы на основании находок скульптурных изображений рыб, лосиных головок, других резных поделок, обнаруженных на поселениях неолитического времени. Искусство, которое зародилось в Сибири в ледниковое время, не менялось со временем, а продолжало развиваться и совершенствоваться в различных жанрах, отображая основные черты эстетического мира исчезнувших племен. Лаконичной силе и остроте рисунка древнего художника могут подчас позавидовать мастера-специалисты нашего времени. Его произведения полны эпической мощи. Они монументальны в настоящем смысле этого слова.

Награда

В Сибири известно множество таких рисунков, распространенных в самых различных ее местах: по утесистым крутым берегам таежных рек, начиная от предгорий Урала и до Амура, в бескрайних степях Забайкалья, Тувы и Минусинской котловины, на Алтае, а также на скалах вдоль «Внутреннего моря» глубинной Азии — Байкала.

Каждая такая большая группа, а иногда и отдельное местонахождение сибирских писаниц имеют свой собственный, неповторимый облик, неразрывно связанный с историческим прошлым, с культурой и конкретными событиями в жизни того древнего населения, которым они оставлены, поэтому они могут рассказать обо всем этом гораздо полнее, глубже, чем какой-либо другой археологический документальный источник — свидетель прошлого.

Наскальные изображения представляют собой в высшей степени интересный, хотя столь же трудный для понимания материал. Не будет преувеличением сказать, что это окно в исчезнувший мир, через которое наблюдательный и вдумчивый исследователь может увидеть древнюю культуру человечества в самых сокровенных ее проявлениях, заглянуть как бы в самую душу древнего человека, понять его мировоззрение, его искусство — эстетические представления и этические нормы, его взгляды на себя самого и на окружающий мир.

Одним словом, петроглифы — это яркая страница древней истории народов Сибири в каменном веке — номадов тайги — охотников и рыболовов, художников и философов.