Автобиография П. И. Совестдралова.

Честь имею представиться - Павел Иванови- Совестдралов, губернский секретарь, 30 с небольшим лет. Я принадлежу к той многочисленной породе людей, которых вся жизнь, подобно гражданам древних Афин, проходит вне дома, на площади, в самом водовороте животрепещущих интересов и вопросов. Да, я человек общественный, человек форума, или, говоря современным языком, человек площади, бульвара. Мой девиз - «Pardon, madame», мои идеалы - сигарка и общество. К этой роли чрезвычайно идет моя физиономия: у меня вьющиеся волосы, высокий лоб, смелое выражение глаз, бледное лицо, важная, крупношагающая походка - одним словом, шикарство. Для окончательного изучения моей физиономии приглашаю вас на бульвар, в театр, в какое-угодно общественное место, где встретите меня одним из первых.

Стоя на рубеже молодости и зрелого возраста и чувствуя, что жизнь ничего уже не даст мне нового, я хочу оглянуться на лежащую за мной дорогу, на мою мятежную молодость - не для поучения, а для того, чтобы потешить собственное сердце и воспоминаниями раздуть искорки того огня, который, чувствую, с каждым днем более и более гаснет в душе. Это будет для меня вместе и новостью; следовательно, развлечет меня, потому что мое прошлое действительно для меня новость, так как, признаюсь, среди волнений и живых вопросов мне некогда было оглядываться назад и знакомиться с своей собственной историей. Да, я много жил, всё (или почти всё) изведал в жизни, что всякому ведать надлежит. Я могу сказать о себе, что сказано о великом человеке:

На все отозвался я сердцем своим,
Что просит у сердца ответа.

Начну. Вся жизнь моя, можно сказать, есть длинный ряд тайных и явных скандалов. Мифические саги школы, которой обязан я своим воспитанием, полны преданий о моих подвигах. Кстати, воспитывался я в одной губернской гимназии и был вождем партии вигов, которая располагалась обыкновенно на задних лавках. Отец мой - да что говорить об отце, когда его давно уж нет на свете! Замечу еще, что я не буду распространяться о своем детстве, о домашнем воспитании. Не знаю, почему принято начинать биографии с детства; в детстве не всегда узнаешь человека, каким он будет в пору развития сил. Известно, что многие горячие, энергические гении были вялыми детьми. Впрочем, я и в детстве обнаруживал уже зародыши позднейшего характера. Я был резвое, бойкое дитя. В моих детских забавах обнаруживались ухватки сказочного Ивана-царевича, и если я не рвал рук и голов своим придворным сверстникам, то волосам меньших братьев и сестер доставалось порядком.

Учился я, как сказано, скверно. Только под конец курса усердно принялся я за книгу и вот по какому случаю.

У меня с детства была горячая голова, и, несмотря на леность в ученье, я подавал большие надежды в практической жизни. Однажды за ужином, живо помню этот случай, я рассердил дедушку, задорного брюхана. Тот раскричался на весь дом. Я уже хотел ложиться в постель, как в мою комнату входит отец и начинает, как говорится, журить меня, поучая почтительности к старшим, и вместе укоряя за заносчивость, - старые, надоевшие песни. Я слушал и не возражал. Но когда он принялся энергически упрекать меня в лени, я не вытерпел.

- Оставьте меня, папаша! - воскликнул я с достоинством. - Что касается до ученья, я знаю свое дело.

Отец взбесился:

- Ты мне так говоришь, мне? - закричал он, подступая ко мне с сжатыми кулаками. - На колени, мерзавец!

И посыпались на меня внушительные палки. Они оказались очень убедительны. Я смирился. Отец проехался раза два по комнате и утих - верно, устал. .

- Ну прости меня, Павел Иванович, - сказал он мне и обнял меня.

Комедией показалась мне вся эта штука и это смешное название Павла Ивановича, которое я в первый раз слышал от отца. Когда отец вышел из моей комнаты, я нарочно погромче сказал ему вслед, снова ободрившись: «Куда? Избить, а потом говорить: Прости, Павел Иванович!» Отец, к счастью, не слыхал. Досадуя на эту сцену, а более на то, что я струсил , я усердно принялся за книгу, в которой я всегда находил немного прелести, и благодаря этому успел кончить курс, как и все.

Но дальше, дальше от этих темных картин и образов молодости! Не в этих картинах и образах, не за учебной книгой росла и сказывалась моя молодая сила. В жизни каждого человека чрезвычайно важно знать его первые заветные мечты, первые думы развивающейся головы. Впрочем, идеалы моей первой молодости едва ли представляют что-нибудь особенное от идеалов обыкновенных юношей с горячей головой. Я любил романы. Особенно поразили меня романы Купера. Я увлекался суровыми картинами девственной природы Америки, этими первобытными лесами, полными чудовищных животных, этой дикой жизнью, еще не тронутой цивилизующей рукой европейца. Тогда в голове моей зародились странные мечты. То мне хотелось быть мореплавателем вроде Кука, объехать все страны мира, своими глазами взглянуть на величественные картины природы и странную жизнь дикарей; то мечтал я сделаться великим писателем, пред которым бы весь свет остановился в удивленьи, разинув рот и сняв шапку. Но все это вещь слишком обыкновенная в юности. С переменой обстоятельств менялись и мои идеалы. Когда я начал мечтать об университете, я бросил мысль о кругосветном плавании и авторстве и замечтал об адвокатуре. Я создавал себе блестящую перспективу в будущем, как я сделаюсь великим юристом, отправлюсь в Англию или Францию, выиграю там несколько процессов и со славой ворочусь в Россию, чтоб занять место прямо в Государственном совете.

Но, увы! Все мечты мои поблекли, как осенние листья, незадолго до выхода из гимназии, когда отец сказал мне решительно, что мне не быть в университете, а нужно скорее приняться за дело, т. е. за службу.

Моя общественная деятельность началась вскоре по выходе из школы, еще до вступления на службу. Дебют мой в обществе в качестве не школьника уже, а свободного гражданина ознаменовался изрядным скандалом. С тоской вспоминаю я об этом первом общественном скандале своем, потому что и здесь я под конец струсил, как школьник. Святками отправился я в дворянское собрание на маскарад. Там подцепил я одну маску и пустился с ней по зале. Мысль, что вот-де я на воле и теперь мчусь в таком собрании с дамой, вскружила мне голову. Я принялся любезничать с своей маской как можно развязнее.

-Какие у тебя античные формы, маска! - сказал я ей на ухо, легко сжимая ее талию. Даже рука моя почувствовала внутри моей дамы какое-то особенное движение.

-Pardon, устала!

-Что же так скоро? - говорил я, подводя маску к ее стулу. Руки у меня расходились. - Позвольте, - продолжал я, - Вашу маску! Откройтесь!

-Ах, какая дерзость!

-Ах, какая Вы хорошенькая!-воскликнул я, сдернув маску.

Вдруг, смотрю, подходит ко мне полковой майор, гневный, блестящий. Моя хорошенькая оказалась его женой.

-Как Вы смели, молодой человек? - завопил грозно майор. - Как Вы смели? Да я Вас прикажу за это вышвырнуть отселе.

Куда девалась моя удаль пред этим африканским львом! Ценой позорного извинения едва мог утолить его ярость и без оглядки вылетел из собрания.

Наконец, плотно уселся я за стол, не зеленый, а черный, пропитанный чернилами стол, и заскрипело канцелярское перо в Моей руке, когда-то мечтавшей водить авторским пером. Убийственной, разочаровывающей прозой веяло на мою романтическую душу от голых стен, от толстых деловых книг и деловых лиц чиновников. Впрочем, то же, вероятно, бывает в таких обстоятельствах и со всеми подобными мне людьми. Но мой добрый гений-путеводитель не оставлял меня и здесь. Не успел я получить первого своего жалованья, как уже случилось следующее событие: смотря на меня, как на новичка, некоторые сановники считали себя вправе пользоваться мною для посылок. Однажды подходит ко мне секретарь с листом «Губернских ведомостей» и говорит:

- Отнесите, г-н Совестдралов, в каррикатуру?

- Куда, Петр Иванович? - спрашиваю я, смекнув было и едва удерживаясь от хохота.

- В каррикатуру.

Я не вытерпел и фыркнул ему в лицо.

- Не в корректуру ли, Петр Иванович?

- Ну да, в корректуру! Чему же Вы смеетесь?

При окончании присутствия с меня велено снять сапоги, т. е. посадить под арест, - на целые сутки.

Так, мой первый подвиг на поприще обличения невежества окончился для меня арестом. Но им я был доволен: здесь мне удалось не струсить. Затем следовал ряд мелких ошибок с старыми бюрократами, что окончательно упрочило за мной в их глазах репутацию вольного мальчишки. Впрочем, я не занимался службой усердно: она мне не нравилась.

Помню, на меня часто находили минуты безотчетной грусти. Печальная действительность заставляла задумываться над будущностью. Вопрос о моем призвании болезненно щемил мне сердце. Неужели, думал я, моя деятельность ограничится канцелярским столом и я неспособен к лучшему? Неужели всем планам моей молодости суждено разрушиться бесследно? И разве эти планы сами по себе уж не имели право на осуществление? Нет, у меня были высшие стремления, а они говорили, что я предназначен к чему-то другому, выше той сферы, куда забросила меня судьба. Зачем и давать крылья птице, если ей не предназначено летать по выси поднебесной?

Пробегая воспоминанием все эти давно забытые, давно минувшие думы и дивишься настроению, которое сам переживал в то время. Теперь, на расстоянии более чем 10-и лет, сам не узнаешь себя в подобные минуты, не понимаешь, откуда проистекали и к чему направлялись эти горячие порывы молодой головы; и с изумлением спрашиваешь себя, неужели этот мечтательный, идеальный юноша все я же, все тот же Павел Иванови- Совестдралов? Да - я тогда мог сказать о себе, как Печорин: «Я чувствую в себе силы необъятные». А куда девались эти силы? Они не сосредоточились ни в один энергический протест против какого-нибудь злоупотребления, а разменены на мелкие заботы и дрязги. Я и теперь могу сказать о себе опять, как Печорин: «Моя бесцветная молодость прошла в бесплодной борьбе с самим собой». И вот теперь чувствуешь, что уже нет прежних сил, и не воротить их. Грустно, грустно! .. Извините, господа, что я так откровенно и не скромно... Ах! Ведь я и забыл, что пишу свою биографию, а не беседую с друзьями...

Моя общественная жизнь - жизнь в обществе и для общества началась. Но я в изумлении останавливаюсь перед громадной массой своих деяний, которую выводит предо мной моя память; я с удивлением спрашиваю себя, неужели все это я сделал, один я, неужели мои все эти подвиги, которые некоторым господам угодно называть скандалами, в которых даже пожившему и побившемуся вдоволь сердцу моему чувствуется молодая мощь энергической натуры. Я не знаю, с чего начать: так неотразимо и с таким обаянием встают они в душе моей все разом и заставляют забыть мои зрелые лета, мои гаснущие силы.. Нет, мне не передать всех этих дел в их первоначальной юношеской свежести.

А тут еще темные образы пошлой обыденности, которые теперь, при упадке энергии, так тяжело ложатся мне на душу со всей своей отвратительной грязью. С ранних пор возненавидел я свой домашний круг, который своей холодной прозой убил первые мечты моей молодости; меня рано тянуло вон из дому, куда-то на свежий вольный воздух. Помню, я вздохнул несколько легче, когда умер мой отец. Но мир его безответному теперь праху. Говорят, могила всех примиряет. А, признаюсь, живой он не был по отношению ко мне безответным.

Освободившись от опеки, я вырвался на волю, зажил широко и правильно. Только возвращаясь ночью домой, я чувствовал в душе какую-то тяжесть; да и что меня ждало там, кроме жалоб матери на небрежность по службе, на расход, приправленных вздохами, да ссор с другими домашними - все обыкновенные, пошлые вещи. Кстати, не могу не вспомнить здесь одной забавной домашней сцены. Я постоянно жил в ссоре с старшим братом; по характеру своему я не мог сойтись с этим вечно спокойным рутинером-тюфяком. С летами эта нелюбовь возросла до ненависти. Старушку мать мою это, по-видимому, очень огорчало. Напрасно старалась она примирить нас. Вот однажды она свела нас. Случилось, что все трое были навеселе. Помню, я в раздумье широко шагал по комнате, а брат по обыкновению сопел в углу над чем-то. Мать и повела свою мину. В ответ на ее упреки я начал объяснять ей, почему между нами такое несогласие. Вдруг брат, уж окончательно опустивший было голову н засылавший, поднимается и, подходя ко мне, с каким-то не свойственным ему одушевлением схватывает мою руку.

- Ну, послушай, брат! Мать правду говорит. Ей больно, обидно смотреть на наши ссоры! Ну, на кого мы похожи, что мы с тобой за братья? Как нам не совестно жить так?

И много, все что-то вроде этого говорил он. Я слушал и молчал. Не знаю, что заговорило во мне тогда, но будто захотелось помириться. Я, все еще молча, пожал брату руку. Мать под хмельком расплакалась от радости и подвела нас к образу.

- Ну, поклонитесь, детушки, и забудьте все. Ведь вы только и остались у меня, - проговорила она слезливо.

Брат бухнулся в землю. Смешна показалась мне эта полупьяная сцена, я не выдержал и захохотал.